Наша плантация была чуть восточнее станции Паколет на речке Тикетти-Крик в округе Спартанбург, штат Южная Каролина. У нас была обычная плантация, выращивали в основном хлопок и пшеницу.

Я принадлежал семье Липскомов, как и моя мать, Мария Изелл. Мой хозяин, старый Нед Липском, был одним из самых старых жителей в нашем округе. Леви Изелл, мой отец, принадлежал Ландруму Изеллу, проповеднику-баптисту. Он и его отец, Джон Изелл, были первыми баптистскими проповедниками в моей жизни. У старого Изелла было трое сыновей, Ландрум, Джадсон и Брайсон. У Брайсона был талант к торговле, и еще он был очень хороший оратор.

У Липскомов было четырнадцать негров. Семеро детей, включая меня, моя мама, три моих дяди, три тети и еще один мужчина, который не был нам родственником. Я был самым старшим из детей, остальных звали Салли, Карри, Элис, Джабус, Кой, Лафейт, Руфус и Нельсон.

Старик Липском был одним из самых лучших хозяев во всем округе. Патрульные нас называли «свободными неграми старого Неда» — и они нас ненавидели, потому что думали, что у нас слишком добрый хозяин. Однажды они поймали моего дядю и избили его чуть не до смерти.

Мы начинали работать на рассвете, но нас никто не мучил. Другие хозяева трубили в трубу или звонили в колокол, но наш никогда не использовал ни трубу, ни кнут. Все мужчины могли выращивать табак или хлопок на продажу на своем огороде. Таких хозяев было мало — да что там, некоторые даже не кормили своих рабов, сколько надо. Поэтому рабы по ночам бегали и воровали еду себе на пропитание.

Старый хозяин требовал, чтобы мы ходили в церковь. Для цветных там построили навес за кафедрой, с земляным полом и бревнами, на которых сидели женщины, а мужчины в основном стояли или становились на колени. У нас это помещение называлось «курятник». Белый проповедник стоял к нам задом, но иногда поворачивался и говорил с нами. Мы сами придумывали песни, потому что читать и писать не умели. Помню вот эту:

«Трудная, каменистая дорога, по которой прошел Моисей,
Она приведет мою душу к Господу;
Очень каменистая дорога, но я должен по ней пройти,
И она приведет мою душу к Господу».

Еще мы пели «Сладостную колесницу», но не так, как сейчас поют. Мы пели так:

«Опустись, сладостная колесница,
И дай мне упокоиться,
Я не хочу здесь больше оставаться.

Опустись, сладостная колесница,
Когда Гавриил принесет последнюю весть,
Я хочу почивать на руках Иисуса,
Ибо я не хочу здесь больше оставаться».

И еще одну песню мы пели, а потом янки взяли эту мелодию и сделали из нее свой гимн. И армия Шермана ее пела. А мы пели так:

«Наши тела станут прахом и гнилью,
Наши тела станут прахом и гнилью,
Наши тела станут прахом и гнилью,
Но души возвратятся домой».

До войны я только кукурузу шелушил да воду носил. Когда хозяйские дети ходили в школу, она где-то в полумиле от нас была, я дожидался полудня и несся в школу, чтобы поиграть с ними в бейсбол.

В те времена цветные были как мулы или кони. Фамилий у них не было. Мама дала мне фамилию как у папиного хозяина, Изелл. Мама была хорошая женщина, помню, как она качала колыбель и пела младенцам колыбельную.

Старый хозяин ненавидел плохих хозяев, которые плохо обращались со своими неграми. У нас на плантации было такое место, мы его называли «старый луг». Там часто отдыхали негры, которые бежали от плохих хозяев. Наш хозяин разрешал им там отдохнуть и давал что-нибудь поесть. Я это своими глазами видел, и хотя тогда это так не называли, гораздо позже я узнал, что-то была остановка «подземной железной дороги». Такие остановки были сделаны вдоль всей дороги на север.

Когда мне было лет одиннадцать, мы поехали в Колумбию, где раздались первые выстрелы. Мы сразу поехали домой, но я могу сказать, что слышал первые выстрелы в Форт-Самтере.

Когда генерал Шерман перешел реку Саванна, его солдаты оказались совсем рядом с нашей плантацией. Все соседи свезли к нам свой хлопок и сложили его в кустах. Люди Шермана нашли хлопок и подожгли его. Скирда была размером с небольшое здание суда и горела месяца два.

Когда пришли люди Шермана, наш старый хозяин сбежал и неделю прятался в лесу. Он мог особо не беспокоиться, потому что мы обо всем позаботились. Мы сочинили смешную песню про то, как он сбежал в лес. Я точно знаю, что это мы ее придумали, потому что мой дядя в этом участвовал. Вот что это была за песня:

«Эй, белые, вы не видели нашего хозяина
На дороге, с приклеенными усами?
Он схватил свою шляпу и побежал,
Думаю, теперь не вернется.

(Припев)

Хозяин смылся,
А мы, черномазые, остались дома.
Похоже, Царство Божие пришло
И год Юбилея.

Он посмотрел и увидел этот дым вверху по реке,
Где стоят боевые корабли Линкольна.
Он уже большой и даже старый, и мог бы быть поумнее,
Но он смылся.

Теперь надсмотрщик хочет нам отомстить
И гоняет нас туда-сюда.
Но мы его заперли в коптильне,
А ключ выбросили в колодец».

Сразу после этого я стал посыльным, доставлял почту из одного лагеря в другой. Как-то раз меня поймали дезертиры, они прятались в лесу на берегу реки Паколет. Ничего плохого они мне не сделали и скоро отпустили, но напугали до смерти.

Все четверо хозяйских сыновей воевали — все кроме Элиаса, он уже по возрасту не годился. Смита убили при Манассасе. Натану отстрелили палец тогда, в первой заварухе в Форт-Самтере. Но когда в ущелье Говард в Северной Каролине ранили Билли — его привезли домой с развороченной челюстью, — я так разозлился, что готов был поубивать всех янки. Да если б хоть одного мог убить, был бы счастлив. Я их тогда ненавидел за то, что они сделали с моими белыми. Билли искалечили жутко — у него зубы через дыру в щеке было видно.

Когда война закончилась, старый хозяин созвал нас и объявил, что мы свободны, но посоветовал не уходить, пока мы не соберем урожай. Мы все остались. Потом мы стали выбирать себе дома и там селиться. Наша семья перебралась на плантацию Сэма Литтлджона, к северу от Тикетти-Крик, там мы прожили два года. Потом вернулись к Билли Липскому, молодому хозяину, и жили у него еще два года. Я тогда отлично бренчал на банджо. Одну песню помню сегодня так же хорошо, как тогда, когда ее играл:

«Ранним утром
Слышите, как собаки лают?
Гав-гав-гав!

(Припев)

Тише, тише, парни,
Не шумите.
Хозяин крепко спит.
Бегите к сараю,
Будите парней,
Побренчим на банджо!

Ранним утром
Слышите, как петухи кричат?
Кукареку»!

Да, с ку-клукс-кланом я имел дело. Мы уехали с плантации году в 1865-м или 1866-м, а к 1868-му начались все эти ужасы с ку-клукс-кланом. Первый раз они пришли к нам домой в полночь и сказали, что они солдаты, восставшие из мертвых. Они все были одеты в простыни и раскрашены как призраки. Они завывали, говорили, что были убиты ни за что и пришли отомстить. Один из них выглядел как обычный человек, но вдруг подпрыгнул на восемнадцать футов вверх! Другой сказал, что очень хочет пить, потому что не пил ни капли с тех пор, как его убили под Манассасом. Он попросил воды и все лил и лил ее в себя. Мы подумали, что это уж точно призрак, человек столько не выпьет. Конечно, он ее не пил, а сливал в мешок под своей простыней. Мама во все эти глупости насчет призраков не верила и знала, что это обычный человек. Потом они нам сказали, что они с нами сделают, если мы не вернемся к хозяевам; мы пообещали, что вернемся, и больше мы их не видели.

Потом мы переехали в Нью-Проспект на реке Паколет, на плантацию Перри Клеммонса. Это на самом севере округа. И там снова появились ку-клукс-клановцы. Они говорили, что будут убивать всех республиканцев. А мой папа тогда стал у негров за главного. Он выступал с речами и рассказывал неграм, как голосовать на первых выборах, когда избрали Гранта. Ку-клукс-клановцы очень хотели его выпороть, так что ему пришлось прятаться и по ночам спать в выдолбленном бревне.

Где-то в полумиле от нас жил один старик, дядя Барт. Однажды ночью к нам заявились ку-клукс-клановцы, но папа спрятался. И тут я услышал, как они обсуждают, что раз так, то они убьют дядю Барта. Я выскочил в окно, пробежал короткой дорогой через лес и предупредил его. Он успел выбраться из дома, так что я спас ему жизнь. Самое смешное было то, что я всех этих ку-клукс-клановцев знал. Все эти простыни и прочее этому не мешали — я знал их голоса и их лошадей.

Был там один белый парень, Ирвинг Рамси. Мы часто играли вместе на скрипках. Когда белые парни хотели потанцевать, меня всегда звали играть на скрипке. Как-то я этому парню говорю: «А я тебя ночью узнал». Он говорит: «Ты о чем»? Я говорю: «Ну ты же один из этих, ку-клукс-клановцев». Он давай спрашивать, откуда я, мол, знаю. Я говорю: «Помнишь, ты стоял под каштановым деревом и кричал: „Эй, Сонт, эй, Сонт, по коням!“»? Он говорит «да», а я засмеялся и говорю: «Ну, а я как раз был на этом дереве». Тут все они поняли, что я их всех знаю, но никому об этом не сказал. Как они это поняли, так и перестали пытаться выпороть папу или убить дядю Барта.

В школе я никогда не учился, но сам выучился читать. Когда я заработал свои первые деньги, то часть из них сразу потратил на старый синий «вебстер». Куда ни пойду, всегда ношу эту книгу с собой. Вспашу ряд, сяду отдохнуть — и прохожу очередной урок. Помню, в одном из первых уроков было сказано: «Худые сообщества развращают добрые нравы». Я знал слова «худые» и «добрые», а остальное мне объяснил один белый. Я этот урок запомнил на всю жизнь.

Когда мы уехали из Паколета, то сначала пожили немного в Атланте, а потом я поехал в Луизиану. Из округа Спартанбург я окончательно уехал в 1876-м, но в Техас попал только в 1882-м. Там наконец обосновался в Бренеме, а через два года женился на Рейчел Пинчбек. Мы венчались в церкви, и было у нас семеро детей. Потом мы разошлись. Я уже двадцать лет как живу один, и с большинством детей связь потерял. Дочь Лула живет тут в Бомонте, а Уилл — в Чикаго.

Каждый раз, как я сообщаю здешним неграм, что я из Южной Каролины, они всегда говорят: «О, он, наверное, зарабатывает кучу денег»! Да, я мог бы стать колдуном-целителем и зарабатывать кучу денег, но это неправильно. Во времена рабства таких людей считали опасными. Они умели заговаривать, налагать проклятья. Старики и сейчас носят кроличью лапу или лапу енота, а иногда еще серебряную десятицентовую монету на леске, чтобы защититься от колдунов. Такие колдуны получают хорошие деньги — заговаривают от разорения, от увечий, от кровохарканья. Но я во всю эту ерунду не верю.