«Я остался самым старым на Ваккамо-Нек, к которому относятся плантации Брукгрин, Проспект (теперь Аркадия), Лонгвуд и Олдерли. Я тут прожил всю жизнь и кое-что повидал. Сейчас вам расскажу. Чего тут только не было — и многое я стараюсь не вспоминать. Смотрите! На месте вот этого леса когда-то было картофельное поле полковника Джоша Уорда. А там — плантация Брукгрин, где я родился. Моего отца звали Дивайн Хорри, а брата Ричард Хорри. Еще было два дядьки, Даниэль и Саммер. Можете записать: они были музыкантами у полковника Уорда. Играли музыку, под которую танцевали его дочь и другие белые. Они были отличные скрипачи и барабанщики. Оба играли на скрипке, барабанах и на флейте. Научились всем трем инструментам сразу. Знаете, когда делаешь что-нибудь для такого большого человека, лучше это делать хорошо. А танцевали раньше по-другому. Потом эти странные городские завезли сюда другие танцы. Но тогда у нас танцы были что надо!

Мой отец до самой смерти был у полковника Джоша Уорда десятником, жил в Брукгрине. Говорят, полковник Уорд продавал больше всего риса тут на Ваккамо. Он первым стал выращивать золотой рис. В общем, в то время он был настоящим рисовым магнатом. Мой отец был десятником, у него был ключ от амбара. Рис в то время — это деньги. Отец любил выпить. На это нужны были деньги. У отца не было денег, но у него был ключ от рисового амбара, а рис тогда — это деньги! И вот отец пошел в лес (голова-то на плечах у него была), взял старый пень и выдолбил его изнутри. Получилась ступа — не хуже тех, что на дворе. А рядом отец спрятал пест, нет, два песта! Песты он сделал из жесткой сосны. Когда он их сделал — не знаю. Я вот откуда знаю свой возраст: когда пришла война, я был уже достаточно большой, чтобы отец брал меня с собой в лес; я держал факел, пока он толок тот золотой рис, что выносил из амбара и прятал.

И вот этот рис он брал с собой, когда они с полковником ездили по субботам в город, чтобы покупать провиант — сахар, кофе, перец и соль. И там он свой рис продавал и покупал алкоголь. Еще до рассвета он прятал мешок с рисом в носу лодки и прикрывал какой-нибудь старой курткой. Помню, однажды, когда они вернулись из города и стали разгружаться, отец оступился, упал и разбил свою бутыль. Большой начальник это увидел и по запаху все понял; понял, почему отец оступился — он уже к той бутыли успел приложиться. Но начальник ничего не сказал. И вот, как всегда по субботам, наступает время раздачи пайков [на неделю]. Все, кто есть на плантации Брукгрин, выстраиваются в очереди у коптильни, чтобы получить свою долю мяса, риса, кукурузной крупы и муки. Это было до того, как отца назначили десятником. Тогда десятником был один очень нехороший цветной парень, его звали Фрейзер. Говорили, что Фрейзера к нам привезли прямо из Африки.

Так вот, в субботу отец пришел за своим пайком. А десятник достает откуда-то из угла осколок той бутыли из-под виски и кладет сверху пайка, чтобы все это видели, и полковник Уорд тоже, они это сделали, чтобы отучить его от виски. До того отец пил постоянно, а начальник его отучил.

Помню, как мастер Джош и мисс Бесс вернулись из Френч-Брод-Спрингз, куда они уезжали на лето, и привезли с собой очень много ткани, которую называют голубым тиком, чтобы сшить костюмы для каждого мальчика, доросшего до того, чтобы носить костюм, и по паре туфель для всех. Лучше одежды у меня в детстве не было, она мне ужасно нравилась — тиковые штаны, куртка и туфли. В воскресенье нам сказали прийти в большой дом, чтобы мастер Джош посмотрел, хорошо ли сидит новая одежда. И они с мисс Бесс устроили нам бег наперегонки. Это, наверное, был самый счастливый день моего детства в Брукгрине.

Янки поднялись по реке Ваккамо на двух боевых пароходах, прошли мимо нашей плантации. Один пришвартовался на острове Санди, пристань Монтарена, а второй у пристани Вачесо. Мастер Джош и вообще все белые сбежали в округ Мальборо, чтобы спрятаться от янки. По рекам Вакамо и Пи-Ди, на корабле под названием Pilot Boy. Думаю, у него было колесо за кормой, хотя у большинства пароходов, как у «Плантатора», колеса были по бокам.

Говорят, что янки разгромили все рисовые амбары на острове Санди и раздали рис цветным. Тогда еще спалили большую мельницу в Лорел-Хилле. Это была самая большая рисовая мельница на Ваккамо. Но спалили ее не янки: белые думали, что те ее обязательно сожгут, поэтому подожгли ее сами, не дожидаясь янки. Сегодня от Лорел-Хилла ничего не осталось, кроме кирпичной мельничной башни. Она никуда не денется, огонь ей нипочем.

Самое плохое, что я помню — это цветной надсмотрщик, тот самый парень, которого привезли из Африки. Он был начальником надо всеми мужчинами и женщинами, а если женщины не делали того, что он приказывал, он давал им такие задания, которые они не могли выполнить. Моя мать не делала того, что он хотел. И он затаил на нее злобу и давал ей задания, с которыми она не могла справиться. Тогда в наказание ее заводили в амбар и привязывали к такой штуке, ее называли «пони». Руки разводили в стороны, вот так, и привязывали к полу, а ноги связывали вот так. И ей давали от двадцати пяти до пятидесяти ударов, пока кровь не пойдет. А мы с отцом стояли рядом и смотрели, и не могли даже пальцем пошевелить. Когда Хангтингтон снес этот амбар, там весь пол был в крови. Если б мастер Джош знал про этого надсмотрщика, он бы ему такого не позволил, но он и мисс Бесс слушали только домашних слуг. Когда десятником стал мой отец, все стало по-другому. То, что я рассказал, было до свободы, что я смог запомнить.

Отец умер незадолго до того, как умерла мать. Они оставались на плантации после освобождения, пока не умерли. И все дети их продолжали жить в Брукгрине, пока старый полковник не продал плантацию. Куда нам было идти? Тут у нас был дом и пайки.

Сколько мне лет? 13 декабря 1852-го. Восемьдесят пять лет, или больше. Когда мать умерла в Брукгрине, мне было что-то около тридцати трех.

После освобождения у меня были хорошие отношения с прежним владельцем, и меня назначили десятником плантации Брукгрин, так что я неплохо устроился. Когда рыли канал от плантации Оукс до дома доктора Уорди Флэгга, меня назначили десятником. Запишите это, миссис. Канал прорыли в 1887-м. Я должен был давать задания и сдавать работу каждого большому начальнику. А канал был побольше, чем тот, который мистер Хантингтон сейчас вырыл машинами. Да, миссис, люди, выросшие при рабстве, умели работать.

Штормы? Я же вам сказал, что я всю жизнь тут живу! О да, я их немало пережил. Хорошо помню Флэггов ураган. Дважды переворачивался в море. Один раз ставил сети, штормило порядочно, и лодку перевернуло волной. Я плыл, пока не ухватился за канат. Этот канат, привязанный к сети, держали двое парней на берегу, и так я спасся в тот раз.

Помню, в другой раз лодка была полна людей: мисс Мэри, ее тетя и адвокат. Я взял их порыбачить в океан, в устье залива [Мерреллс]. И на полдороги к острову Пьяного Джека волны начинают заливать лодку. Я давай вычерпывать — а ничего для этого нету, кроме банки из-под консервированных томатов. Это было на самом деле опасно — слишком много женщин, они плавать-то не умеют как мужчины. И тут случилось такое: лодка переполняется водой, тонет — и мы встаем ногами на дно. Когда лодка затонула, я решил, что буду спасаться сам, потому что помочь никому все равно не смогу. И тут чувствую под ногами дно. Вот так Господь нас уберег.

Еще один раз я тонул в открытом океане, между Джорджтауном и Чарльстоном. Мы пытались вычерпать воду. Потом гребли одной рукой, а другой держались за лодку. Это был самый опасный случай, потому что было холодно. У нас был старый ялик на восемь весел, по четыре с каждой стороны. Я тогда молодой был, это 1877 год. Когда погода улучшилась, мы вернулись и увидели поплавки, так что сеть удалось спасти.

Когда случился Флэггов ураган в 1893-м, я работал на «Равенел и Холмс» и был в этот момент на пароходе. Мы обычно выходили из Чарльстона около пяти утра. В тот день мы добрались до Джорджтауна только в девять вечера. Я тогда познакомился с одним мужчиной; он посадил свою жену в такую маленькую спасательную шлюпку и сказал ей держаться за мачту. У них еще было двое детей, мы их привязали к той же мачте. В общем, я спас того мужчину, его жену и детей, а потом еще вернулся и спас чемодан.

После Флэггова урагана полковник Уорд позвал меня и Питера Карра, дал нам лошадь и сказал пройти по берегу океана до Литтл-Ривер, искать утонувших. В Мертл-Биче мы нашли чемодан, в нем чего только не было — расчески, эти штуки, которые на запястье носят. Нашли мертвых лошадей, коров, волов, индеек, кур. Боже правый, не хотел бы я такое еще раз увидеть! Но человеческих трупов не нашли, кроме тех, что из семьи Флэггов. Нашли двух из их детей, утонувших на Магнолия-Бич, а нашли мы их далеко, у самого Дик-Понд. Мы не смогли понять, это мисс или кто. Вся эта семья утонула из-за того, что они не захотели переждать бурю в другом своем доме, который наверху. И никому не разрешили уйти. Все слуги с ними потонули! Бетси, Кит, Мама Адель! Тела смогли опознать только на следующее утро. Тело старого доктора нашли, когда увидели его жилет, торчащий из-под кучи грязи; вытащили тело на берег, а его часы все еще тикают. А доктор Уорди Флэгг спасся, ухватившись за дерево на берегу. А когда началось торнадо, мой дом сполз с фундамента, но не развалился.

Религия? Думаю, в этом лучше всего Стелла разбирается. А я так, немного, по-быстрому. Хорошие песни мне нравятся. Моя любимая — вот эта:

Испытай нас, Господь,
И доберись до дна
Каждого грешного сердца!

Какой ты грех
В нас ни найдешь,
Заставь его уйти!

И вот почему этот гимн — мой любимый. Как-то в Брукгрине я делал какую-то работу для доктора Уорди Флэгга, и мне понадобилось залезть примерно на высоту вон того дуба, и вот с такой высоты я упал. Лежу на земле, а потом как будто засыпаю. А дальше случилось кое-что интересное, сейчас расскажу. Во сне я увидел двух белоснежных кур. И знаете, что они делали? Они сидели на туалетном столике моей мамы, прямо перед зеркалом, и пели эту песню. И как пели! И дальше как будто какая-то женщина открыла пузырек и чем-то меня полила. Моя духовная мать (тогда у каждого члена церкви была «духовная мать», так их называли) говорит: «Это не обычные куры. Это тебе ниспослан знак». С тех пор я пою в хоре, пять или шесть лет уже, и с того самого дня ни одна песня мне не кажется незнакомой. Бога не интересует твой цвет — Бога интересует твоя душа.

На жизнь я зарабатываю продажей устриц. Раньше продавал по семьдесят пять центов за бушель, теперь готов продавать по пятьдесят. Как отлив — я на лодке в море; а с приливом возвращаюсь обратно, привожу когда десять, когда пятнадцать, а когда и двадцать бушелей. Я и жарю их — для белых; белые к дяде Бену приезжают отовсюду — из Флоренса, Диллона, Маллинса. Стоят одинаково, что сырые, что жареные — пятьдесят центов бушель».

Мерреллс-Инлет, штат Южная Каролина, на карте.