Если бы я мог прожить свою жизнь заново, я бы лучше погиб в бою, чем снова был рабом. Чужого ярма на своей шее я больше не хочу. Но тогда мы, негры, ничего другого и не знали. Знали только одно — работу, тяжелую работу. Нас научили говорить «да, сэр!», кланяться и делать только то, что нам говорят, неважно, хотели мы этого или нет. Хозяин с хозяйкой просто говорили «сделай вот это», и мы делали. Они говорили «иди сюда», и если мы не шли, то они к нам сами приходили. С розгами.

Нас почти не кормили. Животных — и тех кормили лучше. Мулам давали сена и всякого такого, чтоб им было что пожевать ночью, а нам не давали ничего. И чему они нас этим научили? Воровать, вот чему. Когда есть было нечего, мы брали все что под руку попадется. А потом, когда мы говорили, что ничего такого не делали, нас пороли. Но порку было легче выносить на сытый желудок.

Мой отец любил подраться. Он дрался как медведь. Он был такой драчун и задира, что его продавали четыре раза только на моей памяти, а может и еще много раз. Вот почему у меня фамилия Фоллс, хотя некоторые меня зовут Роберт Гофорт. Негры меняли фамилию на фамилию нового хозяина, если их продавали. Папу продавали много раз, но он оставил фамилию того хозяина, у которого ему было хорошо. Того хозяина звали Гарри Фоллс. Он говорил, что очень долго хотел купить папу, потому что папа был лучшим возчиком в округе.

И вот человек, который потом продал его Фоллсу, его звали Коллинс, сказал папе: «Ты мне надоел, буду тебя продавать. Ты постоянно жалуешься, как тебе не нравятся твои хозяева. Скажи мне, с кем ты хочешь жить. Выбери, кто тебе нравится, и я пойду с ним поговорю». Папа говорит: «Продай меня мастеру Гарри Фоллсу». Так оно и вышло, сделка состоялась. Сумму не помню, но она была большой. Хорошие работники могли стоить и тысячу долларов, и две. После этого никаких проблем с моим отцом у белых не было. Хотя драться он не перестал. Он мог и с медведицей подраться и надавать ей как следует.

Маму продавали трижды еще до моего рождения. Последний раз, когда старый Гофорт продал ее работорговцам — понимаете, всякий раз, когда им нужны были деньги, они просто продавали раба или рабыню, и торговцы гнали их, как стадо мулов, из Северной Каролины на рынок в Южной Каролине, — так вот, у нее тогда случились судороги. Потому что ее разлучили с ребенком, и вот от этого у нее случились судороги. Торговцы пригнали их в тюрьму, они там заночевали, и вот там это и началось. Джим Слейд и Пресс Уорти — так звали торговцев — ничего не могли с ней поделать. Так что утром один из них привез ее обратно к мастеру Гофорту и сказал: «Слушайте, мы ничего не можем сделать с этой женщиной. Примите ее обратно и верните наши деньги. Прямо сейчас». Ну и мастер Гофорт взял ее обратно и вернул им деньги. С тех пор мы не расставались. До самой воли мы жили все вместе, с братом, двумя сестрами и мамой.

И знаете, судороги с тех пор у мамы так и не прошли. Они начинались каждое новолуние, ну или через новолуние. Но от работы ее это не освобождало. Она очень много работала. Не то чтобы ей это нравилось — за этим следила хозяйка. Она была пострашнее хозяина. Она сидела рядом с прялкой и считала, сколько оборотов сделала рабыня. И обмануть ее у них не получалось. Мама каждый день работала до десяти вечера, потому что должна была отрезать определенное количество в день, и быстрее это сделать у нее не получалось. Когда я был маленький, я обычно сидел с остальными детьми на полу, пока наши матери работали. Иногда хозяйские дочки читали нам истории из Библии. Но чаще всего мы просто спали. Прямо там, на полу. Потом, когда я подрос, то чистил по ночам кукурузу, которую рано утром возили в город.

Мастер Гофорт считал себя добрым христианином, баптистом. Одну хорошую вещь он сделал, я это навсегда запомнил — он заставлял нас всех ходить в церковь, каждое воскресенье. Это было единственное место за пределами фермы, куда мы ходили. Вообще если раб куда-нибудь отлучался, у него должен был быть пропуск. Но когда мы ходили в церковь, нам пропуск был не нужен. Все в наших краях знали, что когда гофортовские негры идут в церковь, им пропуск не нужен. Но патрульным было на это наплевать. Они прятались в лесу или на обочине дороги, и когда ловили негра по пути со службы, спрашивали: «Где твой пропуск?» Мы, гофортовские негры, обычно бегом бежали, как только выйдем из церкви. Нас ни разу не поймали. А если бы поймали, то это пять ударов плетью. Хороших таких ударов! Пять-семь патрульных, каждый по пять ударов — кровь течет рекой.

Хозяин был слишком стар для войны. Один из его сыновей пошел воевать и не вернулся. Я вообще не видел ни одного солдата до тех пор, пока война не закончилась, и они стали возвращаться домой. Нам, неграм-подросткам, приходилось много работать, потому что все фермеры должны были отдавать, кажется, десятую часть урожая на прокорм солдат. Так что мы вообще не знали, что происходит. Про свободу мы узнали очень нескоро. Как-то вечером хозяин пришел к нам и сказал, что хочет собрать нас всех завтра до завтрака. Ему надо было нам кое-что сказать.

Ну и утром мы все пришли к хозяину. Я был такой обезьянкой, вечно делал вид, что я самый умный. Но думаю, что я им нравился больше остальных. Ну и говорю так нахально: «Хозяин, вы нам что-то хотели сказать». Мама говорит: «Замолчи, дурак. Тебя сейчас выпорют!» А хозяин говорит: «Нет, никто тебя пороть не будет. Никто никогда больше тебя не будет пороть. Давайте-ка вы все сейчас присядете и послушаете, что я вам скажу. Не хочу этого делать, но надо. Вы больше не мои негры. Вы свободны. Так же свободны, как я. Я вас всех вырастил, чтобы вы на меня работали, а теперь вы все уйдете. Я старый человек, и без вас мне не справиться. Не знаю, что мне делать». Знаете, сэр, вся эта история его убила. Он умер меньше чем через десять месяцев.

Все сразу ушли — кроме меня, моего брата и еще одного парня. Хозяин нас обманул и сказал, что мы должны оставаться с ним, пока нам не исполнится двадцать один год. Но мой братец был себе на уме и скоро сказал, что больше не собирается там оставаться, и ушел. Где-то через год или чуть меньше он вернулся и рассказал мне, что я вовсе не обязан работать на мастера Гофорта и что я абсолютно свободен. И тогда я ушел с ним, он устроил меня работать на железную дорогу. Но это для меня оказалось непосильной работой, так что я и оттуда ушел, решил жить с мамой. Прошел пешком сорок пять миль за один день. И там у нее нашел работу.

Очень хорошо помню, как люди шли и шли по дорогам, когда негров освободили. Они не знали, куда идут. Просто хотели попасть в какое-то другое место, чтобы там было все по-другому. Встретишь кого-нибудь: «Ты куда идешь?». «Не знаю». «А чем будешь заниматься»? «Не знаю».

А иногда попадался какой-нибудь белый, и он говорил что-нибудь в этом роде: «Не хотите поработать у меня на ферме?» А мы говорим: «Ну не знаю». А он говорит: «Если вы согласитесь поработать на меня, то, когда созреет урожай, я дам вам пять бушелей кукурузы, пять галлонов патоки, окорока тоже дам, ну и одежду и прочее необходимое, пока вы работаете на меня». Хорошо! Звучит неплохо! И в этот момент что-то начинает двигаться вот тут [прикасается пальцами ко лбу], я начинаю думать и что-то соображать. Я понимаю, что могу зарабатывать себе на жизнь, а быть рабом мне больше не нужно.

У Гофорта, нашего хозяина, было четыре сестры, у всех были рабы, но они к ним хорошо относились, не так как наши хозяин с хозяйкой. Кое-кто из их рабов до сих пор у них живет. Но они никогда не обсуждали с братом его обращение с рабами. А он весь из себя такой христианин! Впрочем, теперь он, наверное, уже понял кое-что о рабовладении. Господу нужно время. Он точно позаботится об этих мерзавцах патрульных, и о работорговцах, и о жестоких хозяевах и хозяйках. Он позаботился обо мне после освобождения, хотя сейчас нам иногда тоже нужна его помощь. Я просто встаю, вздымаю руки к небу и говорю: «Господи, помоги!». И он всегда помогает. Вот сегодня утром попросил — помнишь, Лола? Попросил помочь, нам нужна помощь. И вот вы пришли. Лола, смотри, как леди пишет. Если бы у нас с тобой было такое образование, у нас все было бы отлично, да?