«Моего хозяина звали Джонас Бост. У него была гостиница в Ньютоне, штат Северная Каролина. Моя мать и бабушка принадлежали семье Бост. У хозяина были две большие плантации, одна в трех милях от Ньютона и одна в четырех. Для работы на них нужно было очень много негров. Женщины работали в гостинице и в большом городском доме. Хозяйка была хорошей женщиной. Она не давала хозяину ни покупать, ни продавать рабов. На плантации никогда не было надсмотрщиков — за неграми присматривал самый старший из цветных. Нам жилось лучше, чем неграм на других плантациях.

Иисусе сын Божий, помню, как, когда я был маленький, лет десять мне было, через Ньютон проходили работорговцы, гнали рабов на продажу. Они всегда останавливались у нас. Бедняги чуть до смерти не замерзали. Это всегда было в конце декабря, чтобы рабы были готовы к продаже первого января. Часто бывало, что четверых или пятерых сковывали цепями вместе. На них никогда не было достаточно одежды, чтобы хоть чуть-чуть согреться. Женщины были в тонких платьях, нижних юбках и исподнем. На краях платьев намерзали сосульки, когда их гнали вперед — как овец на стрижку. Обуви никогда не было. Прямо вот так бежали по льду. Торговцы были на лошадях и гнали перед собой бедных негров. Когда негры замерзали, их заставляли бежать, чтобы согреться.

Торговцы ночевали в гостинице, а негров загоняли в хижины, как свиней. Всю ночь было слышно, как они стонут и молятся. Я не понимал, как Господь позволяет жить таким жестоким людям. Ворота были всегда закрыты, а рядом стоял часовой — он пристрелил бы любого, кто попробовал бы сбежать. Боже правый, мисс, они были похожи на стаю индеек, когда бежали впереди лошадей.

Помню, как их выставляли на продажу. Дороже всего были рабы от 18 до 30 лет. Аукционер стоял поодаль и объявлял торги — до сих пор не могу забыть его голос, — а негра ставили на деревянную колоду.

Если продавали молодого негра мужского пола, говорили так: «Итак, джентльмены и сограждане, вот здоровый черный негритянский парень. Выносливый как мул и никогда не принесет вам никаких хлопот. Сколько вы мне за него дадите»? Тогда начинались торги, и негр уходил к тому, кто предложит самую высокую цену.

Если продавали негритянку, аукционер кричал: «А вот молодая негритянская девка, сколько вы за нее дадите»? Бедняга стояла на этой колоде, дрожа и трясясь от холода. Многие несчастные матери просили продавать их вместе с мужьями, но торговцы делали что хотели. Так что некоторые видели своих мужей в последний раз.

Патрульные следили, чтобы негры ничего не сделали и никуда не ходили. Как полицейские, только хуже. Потому что они не разрешали неграм никуда ходить, если у них нет пропуска от хозяина. Если патрульные тебя встречали там, где тебе быть не положено, тебя пороли так, что ты весь синел и чернел. Женщинам было положено 15 ударов, мужчинам 30. Это просто за то, что ты где-то ходишь без пропуска. Если негр делал что-то более серьезное, его отвозили в тюрьму и отводили к столбу для порки. Там были дырки для рук и колода, куда вставлялись ноги, а потом тебя пороли плетью из воловьей кожи. И никакой одежды, чтобы смягчить удары.

Помню, как одного негра запороли до смерти пастушьим кнутом. От такого кнута многие чуть не умирали — а этот умер. Он был упрямым негром и не работал так, как хотел его хозяин. Его и раньше много пороли. И вот его отвели к столбу, раздели и стали пороть кнутом. Спина у него была вся разорвана на куски, раны через каждые полдюйма. Потом его связали и насыпали сверху соль. Он так полежал на солнце, а потом его стали пороть снова. Когда закончили, он был мертв.

У многих цветных женщин были дети от белых отцов. Женщины понимали, что лучше не перечить. У нас такого было немного, пока не пришли люди из Южной Каролины со своими рабами и не поселились тут. Потом они этих самых детей, в чьих жилах текла их кровь, делали тоже рабами. Если б хозяйка узнала, она бы устроила революцию. Но хозяйки обычно не знали. Белые мужчины не скажут, а негритянки боялись. Так что они так и жили, надеялись, что это все не навсегда.

Помню старую песню, которую мы пели, когда встречались [тайно для молитв] за сараем в лесу. Моя мать пела и молилась Господу, чтобы он вывел нас из рабства. Она всегда говорила, что благодарна за то, что ее никому не продали, и она живет со своими детьми, и что наш хозяин не такой плохой, как некоторые. А старая песня была такая:

«О, мама, давай спустимся, давай спустимся, давай спустимся,
О, мама давай спустимся в долину помолиться.
Я спустился в долину помолиться,
Узнать о добрых старых днях,
Кто наденет звездную корону.
Господь, укажи мне путь».

Следующий куплет был такой же, только вместо «мамы» был «папа», потом «сестра», потом «брат».

А иногда они пели:

«Мы побудем еще в пустыне, в пустыне, в пустыне,
Мы побудем еще в пустыне, где Господь делает меня счастливым,
А потом я иду домой».

Эшвилл, штат Северная Каролина, на карте.