«— Что ты будешь делать, когда кончится мясо?
— Что ты будешь делать, когда кончится мясо?
— Сидеть в углу, губки бантиком!
— Боже мой!

 — Что ты будешь делать, когда появится мясо?
— Что ты будешь делать, когда появится мясо?
— Сидеть в углу, жир по щекам!
— Боже мой!

Наверное, больше никаких негритянских пеcенок мне и не припомнить, разве что вот эта:

Здоровый негр залег за бревном,
Палец на курке, глаза следят за кабаном!
Щелкнул курок, грохнуло ружье,
И вдруг — хозяин, и негр бежит!

Думаю, я узнала обе эти песни уже совсем взрослой, потому что я принадлежала чистокровному индейцу-крику и еще долго после Гражданской войны не знала никакого другого языка, кроме языка криков. Моя хозяйка была частично белой и знала английский, но никогда на нем не говорила, потому что больше его никто не знал. Я иногда слышала, как говорят по-английски, но для меня это было похоже на вопли испуганного кабана в кедровой чаще. Это я говорю о том времени, когда была война, а я была маленькой девочкой.

Где я родилась, я не знаю. Мне никто не рассказывал. Но после войны меня забрали мама с папой, и тогда я узнала, кто мои родители. Им, наверное, помогли меня найти в Агентстве по делам криков.

Первое, что я помню — это как я была еще девочкой и принадлежала старому Тускайе-хинихе. Он был большим человеком у верхних криков, и у нас была довольно большая ферма, немного к северу от станции на старой дороге в Хани-Спрингс. Это место было где-то в двадцати милях от Форт-Гибсона, но когда я была ребенком, я ни про какой форт ничего не знала. Знаю, что Элк-Ривер была где-то в двух милях к северу от нашей фермы, я там часто бывала.

Не знаю, было ли у хозяина белое имя. У многих верхних криков его не было. Может быть, у него было другое индейское имя, потому что «Тускайя-хиниха» на языке крик значит «воин-командир», но так его все звали, и в семье тоже. Хозяйку звали Нэнси, и до того, как она вышла замуж за старого Тускайю-хиниху, ее фамилия была Лотт. Ее папу тоже звали Лотт, и она была почти белая. Может и совсем белая. У них было двое детей, но с нами жила только одна дочь, ее звали Лувина, ее муж умер. Его звали Уолкер, и Лувина привезла с собой сестренку мистера Уолкера, Нэнси, которая тоже с нами жила.

У Лувины был маленький ребенок, и хозяин купил меня как раз для того, чтобы я за ним приглядывала. Имени у него не было, потому что пока я жила с ними, он еще был слишком маленький, но потом, наверное, имя у него появилось. Мы звали его Истиджи, то есть «малыш».

До войны, помню, у хозяина было столько рабов, сколько у меня пальцев на руках. Я могу каждого вспомнить по пальцам, но имен не помню. Всех рабов они называли «истилусти», это значит «черные люди».

Старый Тускайя-хиниха был почти слепой еще до войны, а примерно как война началась, он совсем ослеп и все время проводил в открытом шалаше рядом с домом. Иногда я выгуливала его по двору, но недолго. Как раз тогда рабы стали потихоньку разбегаться.

Моего папу звали Стефани. Думаю, он взял это имя, потому что в детстве его мама звала его Истифани. Это значит «скелет», а он был очень худой. Он принадлежал семье Грейсонов, кажется, его хозяина звали Джордж, но точно не знаю. Грейсоны были большими людьми у криков, и белые их тоже знали. А маму мою звали Серена, она принадлежала кому-то из семьи Долото. Они были большими людьми у верхних криков, а самым большим, наверное, был Опотлийохоло, так его звали по-крикски. Он был большой человек, ушел на север во время войны и умер в Канзасе, кажется. Говорят, что когда он был маленький, его звали Опотли, то есть «хороший мальчик», а когда подрос, то начал выступать с речами, и его прозвали «йохоло», то есть «крикун».

Когда я была маленькой, крики всегда вот так давали имена мальчикам. Когда мальчик подрастал, взрослые мужчины в деревне давали ему какое-нибудь имя, а потом, когда он уже начинал проводить время со взрослыми, еще какое-нибудь имя. Если он умел хорошо говорить, иногда прибавляли «йохоло», а если много шутил, его называли «хаджо». Если кто умеет повести за собой людей, его называли «имала», а если кто нехороший человек, его могли назвать «фихиго».

Мои мама с папой принадлежали разным хозяевам, но жили вместе в своем доме. У рабов, которые принадлежали крикам, так часто бывало. Они работали на своем участке и отдавали хозяину почти все, что выращивали, но им тоже немного оставалось. Их не заставляли жить на ферме хозяина и работать, как я слышала про рабов, которые принадлежали белым и чероки с чокто.

Может, мои папа с мамой сбежали, а может, сами себя выкупили, но в любом случае они в какой-то момент исчезли, и мамин хозяин продал меня старому Тускайе-хинихе, когда я была совсем маленькой. Мне ничего не надо было делать, кроме как сидеть в доме с ребенком.

У хозяина был хороший дом из бревен, а спереди — открытый шалаш, такой у всех домов был. Как терраса, только с земляным полом и крышей из веток. Готовили все в больших котлах во дворе, и ели тоже во дворе.

Еда была хорошая, растолстеть от нее было несложно. Запекали на углях початки зеленой кукурузы, потом соскабливали зерна и жарили. Еще сушеную кукурузу размалывали и делали лепешки в золе. Еще варили зелень — ну, всякую зелень, которая в лесу растет, — мелко резали свинину или оленину, или индюшатину, или все это вместе, и клали в большой котел все сразу. И рыбу тоже, и мясо больших черепах, которых находили на побережье.

В доме всегда стояла кастрюля с софки, и если кто хотел есть, мог ее поесть. Если кто заходит в гости, ему тоже всегда давали поесть софки. А если кто отказывался, старик ужасно злился!

Чтобы приготовить софки, надо сначала очень тонко размолоть кукурузу, потом налить воды и слить, чтобы избавиться от шелухи. Потом вымачиваешь размолотую кукурузу в воде, варишь и даешь еще постоять. Иногда еще добавляли толченый пекан, от этого софки еще вкусней.

Не знаю, где хозяин брал ткань для одежды, наверное, покупал. Думаю, что когда-то, до меня, у него были рабы, которые ткали, но при мне он покупал ткань в Хани-Спрингс, кажется. Он туда все время ездил продавать кукурузу, а кукурузы он выращивал много.

Это место было на большой дороге, мы ее называли дорогой в Техас, но она и на самый север шла тоже. В Хани-Спрингс останавливались торговцы, и хозяин там выменивал на свою кукурузу что ему было нужно. Один раз он привез такую красивую клетчатую ткань, и нам всем из нее сшили по платью или рубашке. Я то платье носила, пока оно мне не стало мало.

Когда случались похороны, все одевались очень нарядно. Меня брали на похороны два или три раза, чтобы я присматривала за ребенком, — кого тогда хоронили, я не знаю. Что-что, а хоронить крики умеют!

Ты просыпаешься глубокой ночью от выстрела, где-то далеко-далеко. Потом опять, и опять, только перезаряжать успевают. Это значит, кто-то умер. Мужчины выходят во двор и вот так выстрелами об этом сообщают. Потом они возвращаются в дом и тушат огонь, а к покойнику не прикасаются, пока не придет кто-то, у кого есть право дотрагиваться до мертвых.

Если кто-то заболеет, то в доме разводят огонь, даже летом, и не дают ему погаснуть, пока этот человек не выздоровеет или не умрет. Если умрет, то огонь тушат.

Утром все нарядно одеваются, идут к дому с мертвецом и стоят во дворе вокруг дома, а внутрь не заходят. Потом приходит человек, который имеет право прикасаться к мертвым и заниматься ими, и тогда все заходят в дом. Откуда человек получает такое право, я не знаю, но кажется, для этого надо пройти через какой-то обряд, и я точно знаю, что надо выпить отвар красного корня и как следует очиститься, прежде чем ты можешь прикасаться к мертвецу. Когда тело готово, все выходят и идут на кладбище — обычно семейное, прямо там же у дома или у каких-нибудь родственников.

У могилы кто-нибудь стрелял из ружья в направлении севера, потом запада, потом юга, потом востока. Если было четыре ружья — стреляли из четырех.

Потом тело опускают в могилу и сверху кладут какую-нибудь одежду, немного еды и иногда чашку кофе. Потом тело полностью закрывают полосками вязовой коры и сверху засыпают землей.

После того, как могилу полностью закопают, все должны хлопать в ладоши и улыбаться, но главное не наступать на свежую землю вокруг могилы, потому что так ты приносишь к себе домой болезнь. Так они говорили, во всяком случае.

Над могилой сразу строили небольшой навес на столбах, как над загоном для свиней, а сверху клали вязовую кору, чтобы свежая земля не размокла от дождя. Потом все возвращались в дом; родственники заходили первыми, разбрасывали вокруг какое-то лекарство и разводили новый огонь. Иногда они еще всех кормили.

Каждый раз, когда случались похороны, многие говорили: «Слышали, как стикини ночью кричала?» Или: «Я слышал крики стикини всю ночь!» «Стикини» — это совка, и считается, что она кричит, когда кто-то скоро умрет. Крики часто говорили, что слышали совку недалеко от дома — и кто-нибудь в семье вскоре умирал.

Большая битва случилась в наших местах, в Хани-Спрингс, когда только закончился «баск», праздник зеленой кукурузы. То есть кукуруза только что достаточно созрела, чтобы ее можно было есть. Значит, был июль.

Тот баск был совсем небольшим. Было недостаточно людей, чтобы провести хороший. Но я видела и много больших, когда устраивались самые разные «банга». Все виды танцев назывались «банга»: цыплячий танец назывался «толосабанга», а «истифанибанга» изображал, как будто за тобой гонятся скелеты и мертвые головы.

«Хаджобанга» — это танец сумасшедшего, он был смешной. Все танцуют как сумасшедшие и одновременно придумывают смешные песни. Каждый должен придумывать эти смешные песни, все улюлюкают и смеются.

Хуже всего был пьяный танец. Все танцуют как попало, мужчины и женщины вместе, хватают друг друга, обнимаются и все такое. Приличные люди этот танец не танцуют. Все поют о том, как пойдут друг к другу домой и будут спать вместе, все кричат: «Мы все пьяны и не понимаем, что делаем, и в этом нет ничего плохого, потому что мы все пьяны», и так далее. А иногда самые плохие люди уходили парами в лес.

Это все приводило хороших людей в ярость, иногда из-за этого и убийства случались. Когда мужчина узнавал, что его женщина — жена или дочь — была в лесу, он мог ее поймать, побить и отрезать ей уши!

Кто-то думает, что это неправда, но я точно знаю, что такое бывало! Как-то раз я расчесывала одной женщине волосы — не буду говорить, кому, — подняла их и чуть в обморок не упала. Уши были отрезаны! Она была замужем, так что я думаю, это случилось, когда она в молодости вот так потанцевала.

Вообще верхние крики к браку относились спокойно. Если молодые хотели стать мужем и женой, а их родители не возражали, то они просто начинали жить вместе, ну разве что иногда [муж] дарил подарки [семье жены]. Но потом пришли баптисты, и у молодых все теперь иначе.

Никогда не забуду тот день, когда произошла битва при Хани-Спрингс! Хозяин только что собрал зеленую кукурузу, мы ее как раз убирали. Одни женщины — рабы-мужчины к тому времени все сбежали. Мой дядя Эйб собрал их всех вместе и повел на Север воевать, я тогда не знала, куда он направлялся. Он сражался в той самой битве, и после войны его прозвали Эйб-полковник. Большинство рабов в тех местах ушли задолго до того вместе с хозяевами, когда их увели Старое Долото и человек по имени Макданиел.

У нас во дворе было большое дерево, а на нем качели из виноградной лозы для маленького Истиджи. В тот день, еще до рассвета, я качала его на этих качелях. Дом стоял посреди небольшой рощи, за ней было поле, а с северной стороны было такое открытое место, вроде прерии. И вот я качаю ребенка и вдруг вижу, как кто-то скачет по этой самой прерии в нашу сторону, как будто летит, прижавшись к лошади. Он увидел наш дом и издал боевой клич: «Йииии-хааа!» Потом подскакал к дому и закричал, чтобы мы поскорее уходили, потому что сейчас тут будет большая битва. Хозяин стал сразу стучать своим посохом и кричать, чтобы мы собрали еду и одеяла в повозку, и побыстрее.

Мы оставили все как было, разве что огонь затушили и похватали кастрюли и чайники. Одни негритянки побежали запрягать мулов, другие стали доставать мясо и кукурузу из тайника, где мы их раньше прятали, чтобы мародеры не нашли. И пока мы собираемся, мы все время слышим, как этот парень скачет по большой техасской дороге и кричит «Йииии-хааааа!».

И вот мы уже собираемся уезжать и тут видим, как что-то движется по этой прерии. И понятно, что это индейцы — по тому, как они скачут и как они растянулись цепочкой. У них был флаг, весь красный с большим косым крестом, как кóзлы. Индеец, который его держит, старается поднять его вверх, когда со спины дует ветер, но флаг весь оборачивается вокруг головы лошади, и лошадь упирается и останавливается, как будто знает, что сейчас что-то будет.

И тут небо темнеет, начинается небольшой дождь, мы выезжаем на большую дорогу, и дождь усиливается. Недолгое время он был такой сильный, что нам пришлось остановиться и переждать, и тут появляются солдаты — их было больше, чем я когда-либо видела. Все белые, по-моему, в коричневых мундирах, покрашенных грецким орехом и пеканом, и хозяин говорит — это конфедераты. Они волокли здоровые пушки на колесах, и большинство шлепало по лужам пешком.

Тут мы слышим звуки сражения с северной стороны, примерно где река. Выстрелы, как будто лошади скачут по дощатому мосту, где-то далеко. Командиры начинают что-то кричать, лошади встают на дыбы, а солдаты переходят на бег. На дорогу мы выехать не можем, поэтому просто срезаем через прерию и направляемся к ручью с высокими берегами, там было такое место, мы его называли Скалистый Утес. Забираемся в большую пещеру под этой скалой и сидим там весь день и всю ночь, прислушиваясь к звукам сражения.

Это место было где-то в полумиле от депо в Хани-Спрингс, немного восточнее. Мы слышали выстрелы весь день, и наконец вечером появились южане, они отступали. Кто-то на лошадях, кто-то пешком, прямо мимо нашего укрытия, и сколько командиры ни кричали, остановить солдат им не удавалось.

Потом через какое-то время появились янки, которые гнались за ними, они зашли в Хани-Спрингс, и скоро мы увидели огонь — они подожгли депо и дома вокруг.

Наутро мы вернулись в дом и увидели, что солдаты особо ничего не тронули. Свиньи как были, так и остались в хлеву, и куры тут же прибежали, квохчат. Думаю, солдаты двигались так быстро, что у них просто не было времени остановиться и что-нибудь взять.

Потом появилось много солдат-янки, они шли обратно на Север, с виду очень усталые, но они смеялись и шутили.

Хозяин сложил в телегу все, что мы могли увезти, и мы снова выехали на большую дорогу, чтобы опять не оказаться посреди военных действий, если они еще будут. Старая техасская дорога была вся забита повозками! Все решили сделать то же, что и мы, а из-за дождей дорогу размыло, да еще солдаты по этой грязи прошли, так что повозки постоянно застревали.

Люди двигались группами, и то и дело одна группа повозок натыкалась на другую, застрявшую в грязи, и тогда они запрягали всех мулов и лошадей вместе и вытягивали повозки, и какое-то время шли дальше вместе.

По ночам разбивали лагерь, женщины и немногие оставшиеся негры готовили ужин в больших котлах, а мужчины так уставали, что доедали все и за женщинами, и за неграми.

Через какое-то время мы добрались до городка Канадиан, именно оттуда Старое Долото увел людей на Север. Солдаты-южане добрались туда раньше нас и заняли все дома для постоя. Некоторые расположились на улице и пели песни. Я спросила одного мужчину-крика, о чем они поют, и он перевел: «Хотел бы я быть в Дикси, далеко, далеко».

Я говорю — а что это значит? Он засмеялся, поговорил с солдатами, и они все как давай смеяться, я очень рассердилась.

На следующее утро мы поехали дальше и добрались до большой реки. Из-за дождей река разлилась — никогда не видела столько воды! Вон оттуда и досюда — одна вода! Там были лодки, мы перевезли вещи, повозки и мулов тоже переправили благополучно, хотя казалось, что мы все сейчас потонем.

Большинство людей говорили, что направляются в Богги-Депо или в окрестности Форта-Уашита, но хозяин решил от них отделиться и пошел дальше на юг сам по себе. Не знаю, где это было, но где-то неподалеку явно шли бои, потому что мы все время ночевали в домах и хижинах, в которых никто не жил. Похоже, люди оттуда уходили очень быстро и ничего с собой не брали, но прежде чем заходить в дом, надо было как следует осмотреться — часто бывало, что дом уже кто-нибудь занял.

Индейцы сбегали из армии, и многие просто бродили по окрестностям и брали [из домов] что найдут. А если кто пытался им помешать, его убивали. Иногда мы находили во дворах свежие могилы, а как-то раз хозяйка заглянула в окно, а там трупы. Мы, конечно, поскорее унесли оттуда ноги.

Так мы перебирались с места на место, пока не нашли небольшую хижину и не остались там. К тому времени я осталась единственной рабыней, все остальные разбежались. Мы там прожили года два — помню, что собрали два небольших урожая кукурузы. Когда нам нужно было мясо, мистер Уолкер, он жил с нами, шел в лес и охотился на диких кабанов, их там полно было. И рыбы много было в прудах, он травил ее бычьим корнем и доставал руками сколько хотел.

Не знаю, когда кончилась Война и когда я стала свободной, но думаю, что еще долго после этого прожила со старым Тускайей-хинихой. Я же была маленькой девочкой, и он в любом случае не знал, куда меня отправить.

Однажды к нам приехали трое белых и о чем-то поговорили со стариком по-английски. Потом он подозвал меня и велел ехать с ними, чтобы найти своих родителей. Он просто засмеялся, хлопнул меня по попе и посадил на лошадь перед одним из мужчин. И мы уехали — а мое прекрасное клетчатое платье осталось дома!

Скоро мы опять оказались на берегу реки Канадиан; они привязали меня к лошади, чтобы я не свалилась. Вокруг была вода — и никакой лодки, никакого моста, все просто переплыли, держась за лошадей. Я думала, что на этот раз уж точно расстанусь с жизнью, но все прошло хорошо.

Когда мы добрались до Агентства по делам криков, меня там ждали мама с папой, и мы жили с ними вместе на берегу реки Вердигрис рядом с Форт-Гибсоном, пока я не выросла, а они оба не умерли. Потом я вышла за Андерсона Дэвиса со станции Гибсон, и мы получили участки земли на Вердигрис к востоку от Талсы — скорее к юго-востоку, рядом с Броукен-Арроу.

У меня было много детей, но сейчас живы только двое. Мой сын, Андерсон, попал в передрягу и сидел в тюрьме в Макалестере, но его освободили досрочно и разрешили жениться на хорошей девушке, у которой там много земли, и сейчас у них все хорошо.

Когда мой старик помер, я поселилась с Джозефиной тут. Я слепая, ничего не вижу, и городской шум очень меня донимает. И дети сейчас стали такие невоспитанные! Все время кричат и внимания ни на кого не обращают.

Пока я не ослепла и у меня были свои дети, я просто сидела в уголке и говорила им, что делать, а если они не слушались, могла дать им подзатыльник, потому что они были воспитаны как положено у криков и знали, что со старшими не спорят».