Рабы обычно не знали, когда родились — а я знал. Понимаете, я родился утром на Рождество, это было в 1840 году. Свободным я стал, когда был уже совсем взрослым человеком. Но до этого я помог стать свободными многим другим. Бог знает, скольким — сотни две-три их было, наверное. Точно больше сотни.

Но это началось, когда я уже был большим — достаточно большим, чтобы заметить красивую девушку и за ней ухаживать. Я родился на плантации, которая принадлежала мистеру Джеку Таббу в округе Мейсон, прямо на берегу в Кентукки.

Мистер Табб был неплохим человеком. Он нас, конечно, бил — хотя гораздо меньше, чем другие, даже чем некоторые его родственники. Но он был довольно забавный: у него был специальный раб, который занимался только тем, что учил нас — нас было человек десять на плантации, и еще много на соседних плантациях — читать, писать и считать. Мистер Табб хотел, чтобы мы все умели считать. Но иногда бывало, что он пошлет за нами, а мы долго идем, и он спрашивал, где мы были. Если мы говорили, что учились читать, он мог нас побить так, что в глазах потемнеет — хотя сам устраивал так, чтобы мы учились. Думаю, он так иногда делал, чтобы другие хозяева не говорили, будто он балует своих рабов.

В отличие от остальных в нашем округе, он не был диммакратом. Он был в партии «Ничего не знаю», причем был там настоящим лидером. Постоянно выступал с какими-то речами, и бывало, что лучшие друзья переставали с ним разговаривать.

Мистер Табб всегда относился ко мне особенно хорошо. Я мог ходить где хочу — думаю, выбора у него не было, потому что работал я плохо даже прямо у него под носом. Я быстро учился, и думаю, ему это нравилось. Сэнди Дэвиса, раба, который меня учил, он называл «самым умным ниггером в Кентукки».

И вот из-за того, что мистер Табб разрешал мне ходить где вздумается, что днем, что ночью, я и стал перевозить беглых рабов через реку. Началось это довольно забавно. Я совершенно не собирался ничем таким заниматься до одной очень особенной ночи. До этого мне даже в голову не приходило, что реку можно переплыть на веслах.

Но однажды ночью я был на соседней плантации, за девушкой ухаживал. В том доме была какая-то старуха, и она сказала, что у нее там есть одна очень красивая девушка, которой надо перебраться через реку, и спросила, не отвезу ли я ее. Я испугался и сразу ответил отказом. Но потом увидел эту девушку, настоящую красавицу, со светлой кожей и таким, что ли, румянцем — она была напугана не меньше моего. В общем, скоро я уже слушал указания старухи о том, когда ее лучше перевозить и где высадить на том берегу.

Но перевезти ее в ту же ночь у меня не хватило духу, и мы договорились, что они будут ждать меня следующей ночью. Весь день у меня перед глазами стоял мистер Табб, сдирающий с меня шкуру кнутом или просто меня пристреливающий, — а еще эта испуганная светлокожая девушка, как она смотрит на меня своими огромными глазами и просит отвезти ее в Рипли. В общем, девушка выиграла, и вскоре после заката я был уже в доме старухи.

Не знаю, как мне удалось вообще доплыть — течение было сильное, а я весь дрожал. В темноте ничего не было видно, но я чувствовал взгляд этих глаз. Мы не осмеливались разговаривать даже шепотом, так что я не смог сказать ей о том, что мистер Табб или другие точно разорвут меня в клочья, когда узнают, что я сделал. Я был уверен, что они об этом узнают.

Еще я беспокоился о том, где мне ее высадить. Я не мог катать ее по реке всю ночь, а о том береге не знал вообще ничего. Я много о нем слышал от других рабов, но думал, что там все примерно так же, как в округе Мейсон — рабы, хозяева, надсмотрщики и кнуты. Так что я понимал, что если просто пристану к берегу и пойду спрашивать прохожих, куда бы мне отвести девушку, меня обязательно изобьют или вообще убьют.

Не знаю, показалось ли мне тогда плавание долгим или коротким — с тех пор прошло много лет. Наверное, долгим — было холодно и страшно. Но и коротким тоже — я понимал, что как только доплыву, большеглазой светлокожей девушки мне больше не видать. Вскоре я увидел наверху огонь и вспомнил, что старуха мне сказала держать на этот огонь. Так я и сделал, и когда мы подплыли к берегу, появились двое мужчин и схватили ее. Я опять стал дрожать и молиться. Потом один из них взял меня за руку, и я почувствовал, что все, Господь готов меня принять. «Ты голодный, парень?» — вот что он сказал, и если бы он меня не держал за руку, я бы свалился в воду.

Вот такая была моя первая поездка. Я нескоро пришел в себя от страха. Но потом все-таки справился и скоро стал и дальше возить людей через реку — по двое, по трое, иногда больше, сколько лодка могла выдержать. Так привык, что делал обычно три-четыре ходки в месяц.

Как выглядели мои пассажиры? Могу об этом сказать не больше вашего — а ведь вас там не было. После той первой девушки — нет, я никогда больше ее не видел — я вообще ни разу не видел лиц своих пассажиров. Это делалось в безлунные ночи; мы встречались на берегу или в каком-нибудь доме с потушенными огнями. Узнавали мы друг друга так. Я спрашивал: «Что скажете?» А они отвечали: «Менаре». Не знаю, что это значит — что-то из Библии. Знаю только, что это был мой пароль, и все должны были его назвать, прежде чем я их перевозил.

Вам, наверное, интересно узнать, что с ними происходило после того, как я их перевозил на тот берег. В Рипли был один человек, по фамилии Ранкинс. Кажется, его звали Джон.

В его доме была «станция» для беглых рабов. Дело в том, что Огайо был свободным штатом, поэтому если рабы пересекали реку из Кентукки или Виргинии, мистер Ранкинс мог их хоть по всему городку водить, и никто бы их не тронул. А ночью мы их переправляли для того, чтобы перевозчик мог спокойно вернуться обратно и перевезти новых, и еще потому что нельзя было допустить, чтобы за нами увязались хозяева. Иногда они замечали лодку и отбивали своих рабов. Иногда и стреляли в тех, кто пытался вывезти бедняг.

Во дворе этого дома был большой маяк, футов тридцать в высоту, который горел всю ночь. Если рабу удавалось добраться до маяка — все, он свободен. Иногда у мистера Ранкинса там бывало двадцать или тридцать рабов одновременно. Наверное, недешево было их всех кормить, но думаю, ему помогали друзья.

Те, кто хотел остаться в этой части Огайо, оставались, но таких было немного — слишком велика была опасность, что однажды вечером, когда ты, как свободный человек, будешь прогуливаться по улице, кто-то зажмет тебе рот рукой — и наутро ты уже снова на том берегу, снова раб. И ни один человек в мире не испытывал того ужаса, который ждал сбежавшего и пойманного раба.

Так что многие шли дальше на север, в другие части Огайо или в Нью-Йорк, Чикаго или Канаду; Канада тогда была особенно популярна — все рабы считали, что это последний рубеж перед тем, как ты попадаешь на небеса. Не думаю, что рабу было тогда легко выжить в Канаде, но мало кто возвращался. То есть они, видимо, предпочитали умереть от голода и холода, чем снова быть рабами.

А еще многие скоро стали уходить в армию. Записывались к юнионистам, получали хорошее жалованье, больше еды, чем когда-либо получали — и все девушки им махали, когда они проходили мимо. Синяя форма им тоже очень нравилась.

Нет, я ни разу ничего не получил от людей, которых переправлял на тот берег. Да я и не хотел ничего; после нескольких ходок мне это стало нравиться, и хотя я в любой момент мог сам уйти на свободу, я подумал, что у меня в принципе все не так плохо, так что я пока останусь у мистера Табба и буду помогать получить свободу другим. Я этим занимался четыре года.

До сих пор в толк не возьму, как он не догадался, чем я занимаюсь. Я сильно рисковал, и он наверняка подозревал, что я что-то скрываю: днем я работал мало, никогда не бывал у себя дома по ночам, а если он вдруг приезжал на плантацию, на которую я якобы ушел, меня там не оказывалось. Иногда мне кажется, что он все знал и хотел, чтобы я продолжал освобождать рабов вот таким способом, чтобы не настраивать против себя других, освобождая их самостоятельно.

Думаю, мистер Табб много общался с мистером Джоном Фи. Мистер Фи жил в Кентукки — но Господи Боже, как этот человек ненавидел рабство! Он всегда говорил нам (мы делали так, чтобы хозяева не знали, что мы его слушаем), что замысел Господа был не в том, чтобы одни люди были свободными, а другие рабами. С хозяевами он тоже говорил, когда те были готовы его слушать, но обычно они его на дух не выносили.

Но по ночам он становился совершенно другим человеком: для каждого раба, который проходил через его дом по пути на реку, у него находилось доброе слово, немного еды и какой-нибудь одежды, если было холодно. Он всегда знал, что посоветовать, если что-то пойдет не так, а иногда, я думаю, оставлял у себя рабов до момента, когда их можно было переправить через реку. Он очень нам помогал.

После четырех лет такой жизни я чуть не погубил все наше предприятие. Дело было в 1863-м; как-то я перевез человек двенадцать за одну ночь. Нас, похоже, кто-то увидел, потому что за мной погнались, как только я вылез из лодки на нашем берегу, в Кентукки. С этого момента на меня была объявлена охота. Несколько раз меня вот-вот должны были поймать. Мне пришлось убежать с плантации мистера Табба и жить в полях и лесах. Постели я не видел много недель. Одну ночь спал на кукурузном поле, другую в ветвях на дереве, третью в стоге сена. Река, через которую я сам стольких переправил, оказалась бесполезной — за ней слишком хорошо следили.

Наконец я понял, что в округе Мейсон мне больше не удастся сделать ничего хорошего — и решил получить наконец свою собственную свободу. Я к тому времени женился, и однажды ночью мы тихонько перебрались на тот берег и пошли на звук колокола и свет маяка, к мистеру Ранкину. Переправа через реку показалась мне путешествием в Китай — я слышал колокол и видел свет маяка, но чем сильнее греб, тем дальше мы оказывались, а я знал, что если не догребу, то меня просто убьют. Наконец я пристал у маяка и пошел к своей свободе — всего за несколько месяцев до того, как ее получили все рабы. В Рипли я, конечно, не остался — решил не рисковать. Я поехал в Детройт, где и живу до сих пор, вместе с большинством из своих 10 детей и 31 внука.

Тем, кто постарше, это все уже не очень интересно слушать, но маленьким никогда не надоедают истории о том, как их дед принес свободу всем этим многочисленным рабам, и как он мог их слушать, трогать — но ни одного никогда не видел.